Эпилог Автор раздвоен в мыслях и чувствах. С одной стороны, он никак не приемлет убийства человека другим человеком, ибо не мы даровали жизнь, и не нам ее отнимать. А с другой стороны, он понимает, что дуэль - единственный действенный инструмент, который приучает людей

Эпилог "В целом я чувствую себя довольно глупо и подавленно... Я думаю, что это реакция на гибель множества людей, которых я знал и любил. Война ужасная кровавая штука". Офицер королевских фузилеров. Британский Комитет начальников штабов 13 мая 1943 года отправил Эйзенхауэру

Редактировавшим тогда «Правду», мы, писатели, - твердо помню, что это были Фадеев, Корнейчук, я - не помню точно, были ли вместе с нами Сурков и Твардовский, - поехали в редакцию «Правды». Помимо всего, что, казалось бы, полностью забило голову в эти часы, тех событий и перемен; помимо того, что и сам характер заседания, и назначения, произведенные на нем, говорили о том, что Сталин вот-вот умрет, у меня было еще одно чувство, от которого я пробовал избавиться и не мог: у меня было ощущение, что появившиеся оттуда, из задней комнаты, в президиуме люди, старые члены Политбюро, вышли с каким-то затаенным, не выраженным внешне, но чувствовавшимся в них ощущением облегчения. Это как-то прорывалось в их лицах, - пожалуй, за исключением лица Молотова - неподвижного, словно окаменевшего. Что же до Маленкова и Берии, которые выступали с трибуны, то оба они говорили живо, энергично, по-деловому. Что-то в их голосах, в их поведении не соответствовало преамбулам, предшествовавшим тексту их выступлений, и таким же скорбным концовкам этих выступлений, связанным с болезнью Сталина. Было такое ощущение, что вот там, в президиуме, люди освободились от чего-то давившего на них, связывавшего их. Они были какие-то распеленатые, что ли. Может быть, я думал не теми словами, которыми я сейчас пишу об этом, даже наверное. Я думал осторожней и неувереннее. Но несомненно, что я об этом думал. В основе своей это не сегодняшние, а тогдашние чувства, запомнившиеся потом на всю жизнь.
Минут через двадцать мы были в «Правде» и сидели в кабинете у Шепилова. Разговор шел какой-то приглушенный, особенно говорить никому из нас не хотелось. Говорили о том, что надо подумать над тем, чтобы известные писатели выступили с рядом статей в «Правде» на различные темы, что это необходимо, что надо составить план таких статей, и так далее, и тому подобное. Но говорилось все это так, словно необходимо было об этом говорить, но говорится это немножко раньше, чем нужно, потому что, хотя определен новый состав Президиума ЦК и Секретариата, хотя сформирован Совет Министров с Маленковым во главе, хотя Ворошилов стал Председателем Президиума Верховного Совета - все это так, но для того, чтобы писать, нужна какая-то определенность в том, что должны написать писатели, и в том, что хотят от них. Определенности не было, потому что Сталин был еще жив или считалось, что он еще жив. Так за этим разговором прошло минут сорок, и не знаю, сколько бы тянулся он еще - вялый и неопределенный, - когда зазвонила вертушка. Шепилов взял трубку, сказал в нее несколько раз: «Да, да», - и, вернувшись к столу, за которым мы сидели, сказал: «Позвонили, что товарищ Сталин умер».

И несмотря на все предыдущее - на заседание, после которого мы приехали сюда, на решения, которые были приняты, все равно что-то в нас, во всяком случае во мне, содрогнулось в эту минуту. Что-то в жизни кончилось. Что-то другое, неизвестное еще, началось. Началось не тогда, когда в связи с тем-то и тем-то оказалось необходимым назначить Маленкова Председателем Совета Министров еще при жизни Сталина и он был им назначен, - не тогда, а вот сейчас, после этого звонка.

Не помню, кто что взял на себя, что собрался делать и написать, - я сказал, что напишу стихи, я не знал, сумею ли написать эти стихи, но знал, что ни на что другое в этот момент не способен.
Не задерживаясь в «Правде», я поехал домой. «Литературная газета» выходила только послезавтра, седьмого, и я, вернувшись домой, позвонил своему заместителю Борису Сергеевичу Рюрикову, что приеду часа через два, заперся у себя в комнате и стал писать стихи. Написал первые две строфы и вдруг неожиданно для себя, сидя за столом, разрыдался. Мог бы не признаваться в этом сейчас, потому что не люблю ничьих слез - ни чужих, ни собственных, - но, наверное, без этого трудно даже самому себе объяснить меру потрясения. Я плакал не от горя, не от жалости к умершему, это не были сентиментальные слезы, это были слезы потрясения. В жизни что-то так перевернулось, потрясение от этого переворота было таким огромным, что оно должно было проявиться как-то и физически, в данном случае судорогой рыданий, которые несколько минут колотили меня. Потом я дописал стихи, отвез их в «Правду» и поехал в «Литературную газету», чтобы рассказать Рюрикову о том, что было в Кремле. Завтра нам предстояло делать номер газеты, и ему надо было это знать - чем раньше, тем лучше.

Передо мной лежит сейчас пачка сложенных тогда, в пятьдесят третьем году, материалов и документов тех мартовских дней. Все засунуто в одну, много лет пролежавшую папку: траурная повязка, с которой стоял в почетном карауле, и пропуск на Красную площадь с надпечаткой «проход всюду»; стенограмма одного из двух писательских траурных собраний, на котором я выступал вместе со многими другими, и вырезка газетного отчета о другом писательском собрании, где я читал свои, плохие, несмотря на рыдания, стихи; пачка газет за те дни - «Правды», «Известий», «Литературки» и других.

Потом, спустя годы, разные писатели разное и по-разному писали о Сталине. Тогда же говорили, в общем, близко друг к другу - Тихонов, Сурков, Эренбург. Все сказанное тогда очень похоже. Может быть, некоторое различие в лексиконе, да и то не слишком заметное. В стихах тоже поражающе похожие ноты. Лучше всех - это неудивительно, учитывая меру таланта, - написал все-таки Твардовский; сдержаннее, точнее. Почти все до удивления сходились на одном:

В этот час величайшей печали
Я тех слов не найду,
Чтоб они до конца выражали
Всенародную нашу беду...

Это Твардовский.

Нет слов таких, чтоб ими передать
Всю нестерпимость боли и печали,
Нет слов таких, чтоб ими рассказать,
Как мы скорбим по Вас, товарищ
Сталин!

А это Симонов.

Обливается сердце кровью...
Наш родимый, наш дорогой!
Обхватив твое изголовье,
Плачет Родина над Тобой.

Это Берггольц.

И пусть в печали нас нельзя утешить,
Но он, Учитель, нас учил всегда:
Не падать духом, голову не вешать,
Какая б ни нагрянула беда.

А это Исаковский.

Похоже, очень похоже написали мы тогда эти стихи о Сталине. Ольга Берггольц, сидевшая в тридцать седьмом, Твардовский - сын раскулаченного, Симонов - дворянский отпрыск и старый сельский коммунист Михаил Исаковский, Можно бы к этому добавить и другие строки из других стихов людей с такими же разнообразными биографиями, связанными с разными поворотами судеб личности в сталинскую эпоху. Тем не менее схожесть стихов была рождена не обязанностью их написать - их молено было не писать, а глубоким внутренним чувством огромности потери, огромности случившегося. У нас были впереди потом еще долгие годы для того, чтобы попробовать разобраться в том, что это была за потеря, и лучше или хуже было бы - я не боюсь задавать себе этот достаточно жестокий вопрос - для всех нас и для страны, если бы эта потеря произошла не тогда, а еще позже. Во всем этом предстояло разбираться, особенно после XX съезда, но и до него тоже.

Однако сама огромность происшедшего не подлежала сомнению, и сила влияния личности Сталина и всего порядка вещей, связанного с этой личностью, для того круга людей, к которому я принадлежал, тоже не подлежала сомнению. И слово «потеря» уживалось со словом «печаль» без насилия авторов над собою в тех стихах, которые мы тогда написали. «Так это было на земле», -скажет немногим позже Твардовский, одним из самых первых и много глубже других начавший думать об этом.

Сейчас, еще раз перелистав газеты тех дней, хочу вернуться к своим размышлениям о том, когда же все-таки умер Сталин - сразу и нас готовили к этому, или он умер до того, как собралось совместное заседание, произведшее новые назначения, или он умер действительно тогда, когда при нас раздался звонок в «Правду» Шепилову, около десяти часов вечера пятого марта. Не хочу строить догадок на материале, недоступном другим людям, но вот читаю постановление совместного заседания Центрального Комитета, Совета Министров и Президиума Верховного Совета, появившееся на следующий день после сообщения о смерти Сталина, вижу, что в преамбуле о смерти Сталина не говорится, о смерти его говорилось накануне в обращении ко всем членам партии и всем трудящимся Советского Союза, а преамбула постановления составлена так, что неизвестно, в какой день произошло это совместное заседание - предшествовало оно смерти Сталина или состоялось после его смерти. Процитирую эту преамбулу, она очень интересна с этой точки зрения.
«Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет Министров Союза ССР, Президиум Верховного Совета СССР в это трудное для нашей
-232-
партии и страны время считают важнейшей задачей партии и правительства - обеспечение бесперебойного и правильного руководства всей жизнью страны, что в свою очередь требует величайшей сплоченности руководства, недопущения какого-либо разброда и паники, с тем, чтобы таким образом безусловно обеспечить успешное проведение в жизнь выработанной нашей партией и правительством политики - как во внутренних делах нашей страны, так и в международных делах. Исходя из этого и в целях недопущения каких-либо перебоев по руководству деятельностью государственных и партийных органов, Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет Министров Союза ССР и Президиум Верховного Совета признают необходимым осуществить ряд мероприятий по организации партийного и государственного руководства».
На обратной стороне этой страницы «Правды», где это напечатано, опубликовано постановление об установлении саркофага Сталина рядом с саркофагом Ленина, постановление о сооружении пантеона, постановление о трауре - шестого, седьмого, восьмого и девятого марта. Там же извещение комиссии по организации похорон о доступе в Колонный зал и времени похорон, первый репортаж из Колонного зала «У гроба И.В. Сталина». Но в преамбуле постановления о мероприятиях «по организации партийного и государственного руководства» ни упоминания имени Сталина, ни упоминания о том, жив он еще или умер, нет.
Логика заставляет предполагать, что все было так, как и было нам преподано, то есть совместное заседание было собрано, когда Сталин находился в абсолютно безнадежном состоянии, его смерти ждали с минуты на минуту. Постановление было выработано и готово до последней запятой и точки, публикацию его, видимо, не собирались откладывать в том случае, если бы Сталин еще один, два или несколько дней находился при смерти. И может быть, опубликовали бы его даже не седьмого, а шестого, сразу после пленума, рядом с безнадежным бюллетенем. Но Сталин умер почти сразу же после окончания заседания, и поэтому было принято решение сначала опубликовать обращение к партии и народу о смерти Сталина, а на следующий день - постановление о персональном составе органов власти и о частичной их реорганизации. Логика допускает такую возможность, хотя и не исключает до конца разных иных предположений.
-233-
А теперь вернусь к своим записям пятьдесят третьего года, вернее, к той последней записи, где идет речь о Колонном зале и похоронах Сталина:
«Хотя мне сообщили по телефону, что надо прийти в Колонный зал около трех часов дня, я с большим трудом добрался туда только около пяти. Подойти к Колонному залу пешком было уже почти невозможно...»
Добавлю к тогдашней записи, что жил в ту пору на углу Пушкинской площади, но пройти вниз ни по улице Горького, ни по Дмитровке, ни по Петровке так и не удалось. На Трубной площади мы столкнулись в толпе с тогдашним министром лесной промышленности Георгием Михайловичем Орловым, с которым знали друг друга, потому что воевали на страницах «Литературной газеты» по проблемам бумаги. Дальше пошли вместе вниз по Неглинной и, несмотря на наши цековские удостоверения, едва продрались через ту молчаливую сумятицу, которая царила на улицах Москвы: пролезали под грузовиками, перегораживавшими Неглинную, потом перелезали через грузовики, снова ее перегораживавшие, оказывались так стиснутыми со всех сторон, что не могли вынуть из карманов документы, подавались с толпой людей то вперед, то назад и выбрались из давки и толкучки только под самый конец где-то у задов Малого театра. Не знаю, как в другие часы, а в те два часа, что мы пробирались, толпа была не обозленная толкучкой, не злая, но горько-молчаливая, хотя при этом такая мощная в едином упорстве своего движения туда, поближе к Колонному залу, что милиция растерянно себя вела перед молчаливым и единым упорством этого движения. Возвращаюсь к записи:
«В комнате позади президиума людям накалывали на рукав повязки. Одни уходили в почетный караул, другие возвращались из него. Так прошло, наверное, около часа. Наконец, очередь дошла до нас. Я стоял рядом с незнакомыми мне людьми, с какими-то двумя женщинами. Мы с ними вышли и стали справа у изголовья. Я повернул голову и, только уже стоя там, увидел лицо лежавшего в гробу Сталина. Лицо его было очень спокойное, нисколько не похудевшее и не изменившееся. Волосы в последнее время начали у него немножко редеть (это бывало видно, когда он ходил во время заседаний и, проходя близко от тебя, поворачивался боком). Но сейчас это было незаметно, волосы спокойно лежали, откинутые назад, и уходили в подушку. Потом,
-234-
когда мы, сменяясь, стали обходить гроб кругом, я увидел лицо Сталина справа, с другой стороны, и снова подумал, что лицо это совсем не переменилось, не похудело и что оно очень спокойное, совсем не стариковское, еще молодое. Уже позже, вернувшись из Колонного зала, я подумал, что людям, не видевшим в последние годы Сталина или видевшим его только издали и знавшим его по портретам главным образом военных и предвоенных лет, теперь там, в Колонном зале, когда они вдруг увидели его близко, могло показаться, что он постарел, что болезнь изменила его лицо. Но на самом деле это было не так, болезнь ничего не переменила в его лице. Руки спокойно лежали поверх серого френча.

со дня рождения Константина Симонова

«Танки у села Корпеча стоят в грязи, а дождь всё льёт…»

К ак врезалось в память ещё со школьных лет - так в памяти и остаётся:

Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные, злые дожди,

Как кринки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди…

Написано осенью сорок первого. Самое, пожалуй, трагичное время Великой Отечественной. Автор - военный корреспондент газеты «Правда» Константин (Кирилл) Михайлович Симонов.

Нас пули с тобою пока ещё милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился…

ТА война закончилась уже семьдесят лет назад - а строчки эти без дрожи в голосе читать до сих пор невозможно. Это называется простым и пафосным, но в этом конкретном случае совершенно справедливым словом ШЕДЕВР. Шедевр, потому что написан ТАЛАНТОМ.

Да, время не творит себе кумиров. Типичнейшее тому подтверждение - он, Константин Симонов. Во времена Советской власти - не просто знаменитейший, а культовый писатель. Не просто тогдашний литературный «генерал», не просто обласканный властями, а и сам - практически символ ТОЙ власти (Только Сталинских, не считая других, премий - ШЕСТЬ! Кто из литераторов - да и не только литераторов! - мог похвастаться ТАКИМ количеством ТАКИХ премий?!). Депутат Верховного Совета, главный редактор сначала «Нового мира», потом - «Литературной газеты», заместитель генерального секретаря правления Союза писателей, член президиума Советского комитета защиты мира, член комитета по Сталинским премиям, и тэ дэ, и тэ пэ…

С другой стороны, жёсткий литературный чиновник, пусть не яростный, но всё равно гонитель Ахматовой, Зощенко, так называемых «косомополитов»… Именно его подпись стояла под письмом редколлегии «Нового мира», отвергнувшего роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго».

- Классическая фигура для примера категории «гений и злодейство»! - говорю моему давнему другу, культурологу С.В. Коновалову.

Соглашусь, но только отчасти. В то, советское время существовали очень жёсткие рамки, которые определяли норму поведения не только «простых-рядовых», но и Личностей (а Симонов был, вне всякого сомнения, именно Личностью). Даже не так: Личностй прежде всего. Поскольку от «простых-рядовых» никаких неожиданных поступков ждать не приходится, зато именно от Личностей - сколько угодно. Поэтому и регламентировали.

- По-моему, вы лукавите, Сергей Владимирович. Взять, например, упомянутую мною историю с Ахматовой и Зощенко. Разве по отношению к ним Симонов не выступил именно истинным злодеем, для которого названные вами «рамки» были всего лишь пустой формальностью?

Что касается Зощенко, то - пожалуй. В отношении же Ахматовой… Анна Андреевна и сама была, мягко говоря, совсем не подарок. И очень любила представать перед своими поклонниками в виде этакой «оскорблённой добродетели». Так что здесь ещё можно разбираться.

- А космополиты?

А что «космополиты»? Да, их Симонов, как говорится, обличал. Положение обязывало. Точнее, вынужден был обличать. Но почему-то мы забываем, что одновременно он многим из этих самых « космополитов» и помогал: устраивал на работу, решал вопросы с жильём, наконец, просто давал деньги. Это как? И уж коли по справедливости, то давайте не будем лепить из него такого уж законченного монстра! Возвращение читателю романов Ильфа и Петрова, выход в свет булгаковского «Мастера и Маргариты» и хэмингуэевского «По ком звонит колокол», защита Лили Брик, которую высокопоставленные «историки литературы» решили вычеркнуть из биографии Маяковского, первый полный перевод пьес Артура Миллера и Юджина О’Нила, выход в свет первой повести Вячеслава Кондратьева «Сашка» - вот далёкий от полноты перечень «геракловых подвигов» Симонова, только тех, что достигли цели и только в области литературы.

А ведь были ещё и участие в «пробивании» спектаклей в «Современнике» и Театре на Таганке, первая посмертная выставка Татлина, восстановление выставки «ХХ лет работы» Маяковского, участие в кинематографической судьбе Алексея Германа и десятков других кинематографистов, художников, литераторов. Так что, как видите, и заслуг у него было немало. Только Симонов их не афишировал. Поступал в данных случаях как настоящий мужчина.

- Небольшое отступление: а вот Шолохов на Ахматовой не «оттоптался». Даже напротив: помог ей сборник выпустить! И против «космополитов» не выступал. И даже от очень «сладкого» поста генерального секретаря Союза писателей отказался!

Что тут можно сказать? Хитрый казак!

- Говоря о Симонове, невозможно обойти тему его отношения к Сталину…

Это отношение, на мой взгляд, совершенно конкретно характеризует стихотворение, которое Симонов написал на кончину «Вождя и Учителя»:

Нет слов таких, чтоб ими описать
Всю нетерпимость горя и печали.
Нет слов таких, чтоб ими рассказать,
Как мы скорбим по Вас, товарищ Сталин...

По-моему, никаких пояснений не требуется.

- Но это отношение всё-таки менялось…

Да, менялось на протяжении всей жизни Константина Михайловича - и я не вижу здесь никакого постыдства, никакого приспособленчества! НОРМАЛЬНЫЙ человек имеет право менять свои точки зрения! И вот здесь уместно привести кусок из его статьи «Размышления о Сталине»:

«За некоторые вещи из происходивших тогда на мне лежит горькая доля моей личной ответственности, о которой я и говорил, и писал потом в печати и о которой скажу еще и в этих записках, когда буду писать главу о сорок девятом годе. Но антисемитом я, разумеется, не был…»

Заметьте: это было написано в марте 1979 года, менее чем за полгода до кончины. То есть, что-то скрывать или в чём-то оправдываться Симонову было уже совершенно без надобности.

- И всё же: кем был Сталин для Симонова?

Если коротко, то несомненно фигурой одновременно великой и страшной.

- Великой и страшной… Как вы считаете, поэзия Симонова остаётся востребованной?

- Несомненно. В первую очередь, его военные стихи и поэмы. Но кроме поэзии есть ещё и проза. В первую очередь, трилогия «Живые и мёртвые», ставшая классикой отечественной литературы о Великой Отечественной войне.

А вот у пьес - судьба печальная. Их время прошло. И в заключение - о личном: лично мне очень нравятся его дневниковые записи - «Разные дни войны». Не знаю, читают ли их и будут ли читать, но я это делаю с большим удовольствием. Великолепные, искренние тексты.

- Спасибо, Серей Владимирович, за, как всегда, интересный разговор!

И в заключение. Нет-нет, я прекрасно понимаю: другие времена, другие герои, другие образцы для подражания и уважения. Литераторы тоже другие, и совсем не сказать, что лучшие… Да и соцреализм теперь уже совсем не наше творческое направление. В нашей сегодняшней литературе, по-моему, ВООБЩЕ нет никаких направлений… Отсюда горький и стыдный вопрос: мы когда-нибудь поумнеем? Когда-нибудь перестанем быть иванами, родства не помнящими (а ведь Симонова-то забыли!)? Что говорите? «Вряд ли»? Ну, что ж. Похоже, в этом и заключается наш, извините за неприличное слово, менталитет…

Алексей Курганов

Все фотографии взяты из открытых интернет-источников

Нет слов таких, чтоб ими передать

Всю нестерпимость боли и печали,

Нет слов таких, чтоб ими рассказать,

Как мы скорбим по Вас, товарищ Сталин.

В том же духе высказались тогда и другие, самые известные в то время советские поэты:

Обливается сердце кровью...

Наш родимый, наш дорогой!

Обхватив твое изголовье,

Плачет Родина над тобой.

В этот час величайшей печали

Я тех слов не найду,

Чтоб они до конца выражали

Всенародную нашу беду.

Это восьмистишие легко принять за отрывок из одного стихотворения, сочиненного одним поэтом. Между тем первые его четыре строки принадлежат Ольге Берггольц, а вторые - Твардовскому.

Процитировав их рядом со своими (разумеется, не так, как это сделал я, а порознь) и добавив к ним еще одно, мало от них отличающееся четверостишие М. Исаковского, Симонов сразу отметает естественно возникающее предположение, что схожесть, да и не шибко высокий поэтический уровень этих стишков объясняется тем, что дирижировала хором этих «хороших и разных» поэтов одна и та же дирижерская палочка.

Схожесть стихов была рождена не обязанностью их написать - их можно было не писать, а глубоким внутренним чувством огромности потери, огромности случившегося. У нас были впереди потом еще долгие годы для того, чтобы попробовать разобраться в том, что это была за потеря, и лучше или хуже было бы - я не боюсь задавать себе этот достаточно жестокий вопрос - для всех нас и для страны, если бы эта потеря произошла не тогда, а еще позже. Во всем этом предстояло разбираться, особенно после XX съезда, но и до него тоже.

Однако сама огромность происшедшего не подлежала сомнению, и сила влияния личности Сталина и всего порядка вещей, связанного с этой личностью, для того круга людей, к которому я принадлежал, тоже не подлежала сомнению. И слово «потеря» уживалось со словом «печаль» без насилия авторов над собою в тех стихах, которые мы тогда написали.

(К. Симонов. Истории тяжелая вода. Стр. 485).

Точно так же, в тех же выражениях, теми же словами объясняет Симонов, ЧТО побудило его сочинить и напечатать тот злополучный абзац в появившейся 19 марта передовой статье «Литературной газеты»:

Первым, главным чувством было то, что мы лишились великого человека. Только потом возникло чувство, что лучше бы лишиться его пораньше, тогда, может быть, не было бы многих страшных вещей, связанных с последними годами его жизни. Но что было, то было... Первое чувство грандиозности потери меня не покидало долго, в первые месяцы оно было особенно сильным. Очевидно, под влиянием этого чувства я вместе с еще одним литератором, любившим демонстрировать всю жизнь решимость своего характера, но в данном случае при возникновении опасности немедленно скрывшимся в кустах, сочинил передовую статью, опубликованную в «Литературной газете» девятнадцатого марта пятьдесят третьего года... Передовая называлась «Священный долг писателя», и... первое, что вменялось писателям как их священный долг, было создание в литературе образа Сталина. Никто ровным счетом не заставлял меня это писать, я мог написать все это и по-другому, но написал именно так, и пассаж этот принадлежал не чьему-либо иному, а именно моему перу. Мною же был задан и общий тон этой передовой...

На мой тогдашний взгляд, передовая была как передовая, я не ждал от нее ни добра, ни худа, в основу ее легло мое выступление на происходившем перед этим митинге писателей, смысл которого в основном совпадал со смыслом передовой. Однако реакция на эту передовую оказалась очень бурной.

(Там же. Стр. 502-503).

«Очень бурной» - это слишком слабо сказано. Скандал разразился неимоверный. И слух об этом, где-то там, на самом верху разразившемся скандале (это я уже могу сказать, основываясь на собственной памяти) стал тогда одним из самых громких сигналов, возвещающих о близости грядущих перемен.

Номер с передовой «Священный долг писателя» вышел в четверг. Четверг после его выхода я провел в редакции, готовя следующий номер, и глядя на ночь в пятницу уехал за город, на дачу, чтобы пятницу, субботу и воскресенье писать там, а утром в понедельник приехать в редакцию и с самого утра делать вторничный номер. Телефона на даче не было, и я вернулся в понедельник утром в Москву, ничего ровным счетом не ведая.

Тут такое было, - встретил меня мой заместитель Косолапов, едва я успел взять в руки субботний номер, которого еще не читал. - А лучше вам расскажет об этом Сурков, вы ему позвоните, он просил позвонить, как только вы появитесь.

Я позвонил Суркову, мы встретились, и выяснилось следующее: Никита Сергеевич Хрущев, руководивший в это время работой Секретариата ЦК, прочитавши не то в четверг вечером, не то в пятницу утром номер с моей передовой «Священный долг писателя», позвонил в редакцию, где меня не было, потом в Союз писателей и заявил, что считает необходимым отстранить меня от руководства «Литературной газетой», не считает возможным, чтобы я выпускал следующий номер. Впредь, до окончательного решения вопроса - надо полагать, в Политбюро, это уж я додумал сам, - пусть следующий номер, а может быть, и следующие номера читает и подписывает Сурков как исполняющий обязанности Генерального секретаря Союза писателей.

Из дальнейшего разговора Сурков выяснил, что все дело в передовой «Священный долг писателя», в которой я призывал писателей не идти вперед, не заниматься делом и думать о будущем, а смотреть только назад, только и делать, что воспевать Сталина, - при такой позиции не может быть и речи, чтобы я редактировал газету. По словам Суркова - не помню, прямо говорившего с Хрущевым или через вторых лиц, - Хрущев был крайне разгорячен и зол.

Я лично, - сказал Сурков, - ничего такого в этой передовой не увидел и не вижу. Ну, неудачная, ну действительно там слишком много отведено места тому, чтобы создавать произведения о Сталине, что это самое главное. В конце концов, что тут такого. Можно в других передовых статьях снять этот ненужный акцент на прошлом. Сначала хотел послать к тебе гонца, вызвать тебя, а потом решил не расстраивать, может, за это время все обойдется. Номер, как мне сказал Косолапов, был готов, я приехал, посмотрел его и подписал. Фамилию твою не требовали снимать, требовали только, чтоб я прочитал и подписал номер. Вот и подумал, стоит ли выбивать тебя из колеи, ты сидишь там, пишешь. Вернешься в понедельник, может, к этому времени все утрясется.

Так оно в результате и вышло. На каком-то этапе, не знаю где, в Секретариате или в Политбюро, все, в общем, утряслось. Когда Сурков при мне позвонил в агитпроп, ему сказали, чтобы я ехал к себе в редакцию и выпускал очередной номер. Тем дело на сей раз и кончилось. Видимо, это был личный взрыв чувств Хрущева, которому тогда, в пятьдесят третьем году, наверное, была уже не чужда мысль через какое-то время попробовать поставить точки над «i» и рассказать о Сталине то, что он счел нужным рассказать на XX съезде. Естественно, что при таком настроении передовая под названием «Священный долг писателя» с призывом создать эпохальный образ Сталина попала ему, как говорится, поперек души. И хотя, видимо, его склонили к тому, чтобы мер, в горячке предложенных им, не принимать, невзлюбил он меня надолго, на годы, вплоть до появления в печати «Живых и мертвых», считая меня одним из наиболее заядлых сталинистов в литературе.

(Там же. Стр. 504-505).

Последняя реплика предполагает, что на самом деле никаким сталинистом он, конечно, не был. Но это - как посмотреть, от чего отталкиваться, с кем сравнивать.

Те руки для простых людей
мильоны очагов зажгли.
Те руки слышали всегда
биенье пульса всей земли.
Те руки рушили мороз...
И воды вешние текли.
И сколько расцвело пустынь
и взращено полей вокруг
Теплом его отцовских рук,
теплом его отцовских рук!

Он знамя Ленина пронес
через великий перевал, -
И грозный смертный приговор
нужде и рабству подписал.
Он миллионам на земле
свободу, жизнь и счастье дал.
И сколько горестных сердец
согрело и спасло от мук
Тепло его отцовских рук,
тепло его отцовских рук!

Под солнцем гения его
прозрел навеки человек
От Черного материка
до Ганга и китайских рек.
Три слова - Сталин, Братство, Мир -
на стяге написал наш век.
И силу черпал для борьбы,
везде, любой наш дальний друг
В тепле его отцовских рук,
в тепле его отцовских рук.

Не говори, что туча вдруг
от нас закрыла солнца лик,
Хотя от слез у нас в глазах
мир омрачился в этот миг...
Он - в сердце партии!
он - в нас,
в народе - вечен и велик!
И будет жить в судьбе людей,
пока Земля свершает круг,
Тепло его отцовских рук,
тепло его отцовских рук!

Самед Вургун . Перевел с азербайджанского Владимир Державин.
15 марта 1953 года, "Правда", СССР*

В час прощанья

В час прощанья - над Москвой безмолвной,
Сталина в бессмертье провожая,
Самолетов скоростные волны
Пролетели, звук опережая.

В час прощанья - фабрики, заводы
(Три минуты их гудки звучали)
Огласили купол небосвода
Голосами скорби и печали.

В час прощанья - в воздухе морозном,
В знак потери нашей невозвратной,
Прокатился горестно и грозно
Орудийный гром тридцатикратный.

И теперь, когда на Мавзолее
Мы уже читаем слово СТАЛИН,
Мы его, посмертный сон лелея,
Ощущать живым не перестали.

Будут здесь войска итти парадом.
Говор зазвучит разноязыкий...
Мирно спи, великий Сталин, рядом
Со своим учителем великим.

Поклялись мы перед Мавзолеем,
В скорбные минуты, в час прощанья,
Поклялись, что превратить сумеем
Силу скорби в силу созиданья.

Что плечом к плечу, еще теснее
Мы сплотимся, как стена живая.
Нераздельны с Партией своею,
Всё ей, вплоть до жизни, отдавая.

Прощание

Скорбный марш звучит в Колонном зале.
Всюду Ваше имя на устах.
С навсегда закрытыми глазами
Вы лежите, весь в живых цветах.

Вас не стало. Вы навек уснули.
Смолкло сердце. Неподвижна грудь.
Мы стоим в почетном карауле.
Провожая Вас в последний путь.

Мы идем замедленным потоком,
Нет ему ни края, ни конца.
Мы взираем в трауре глубоком
На черты любимого лица.

Мы глядим, но видим Вас живого.
Ощущаем пламя Ваших глаз.
Ваша жизнь, любое Ваше слово -
Руководство к действию для нас.

Всегда с нами

Он - в любви и счастье всенародном,
Он - великий друг наш и отец -
Жив в любом порыве благородном
Наших закаленных им сердец!

Он - в свершенье дел больших и малых.
Горячо любимый и родной.
Он на стягах, на знаменах алых,
Поднятых высоко над страной!

Вел он ленинским путем Отчизну,
Вел народ - великий человек!
С ним вошли мы в эру коммунизма,
В Сталинский непобедимый век.

Родина, Отчизна дорогая.
Каждый день твой им был озарен...
Пусть ведет нас партия стальная!
Сталин всюду с нами!
Вечен он!

В Колонном зале

Впервые плачет девочка моя
Совсем не детскими, тяжелыми слезами,
И не могу ее утешить я,
Подняв ее над головой в Колонном зале.

Так рано с горем повстречалась ты.
Как в раннем детстве я, - в том январе далеком.
Мы, вглядываясь в строгие черты,
Прощаемся с вождем в молчании глубоком.

Среди цветов товарищ Сталин спит.
Сон нашего отца величествен, спокоен:
Уверен вождь, что тверд, как монолит,
Народ советский - труженик и воин.

Всегда едины Сталин и народ,
Бессмертен сталинский народный светлый гений.
Он вместе с Лениным и вел нас и ведет,
Он путь предначертал для многих поколений.

Пусть девочка моя совсем мала,
Но так же, как и я, она узнала с детства:
Все светлое нам Партия дала.
Отечество и мир нам вручены в наследство.

Святому делу Ленина верны,
Святому делу Сталина верны,
Путь к коммунизму озарен их вечной славой.
Как много в жизни сделать мы должны,
Чтоб быть достойными своей эпохи величавой!

ЕДИНСТВО

Когда мы возле гроба проходили,
В последний раз прощаясь молча с ним.
Мы вспоминали о великой силе
Того, кто тих сейчас и недвижим,

О том, как жил он, лучший на планете.
Кто побеждал всегда, в любой борьбе,
О том, кто думал обо всех на свете
И слишком мало думал о себе.

А горе так сердца людей сближает.
Как радостный не может сблизить час,
И руки крепко весь народ сплетает,
На сталинскую вахту становясь.

Ты поведешь нас от побед вчерашних
К великим зорям завтрашних побед,
Ты, Партия бессмертных и бесстрашных.
Наш Сталинский Центральный Комитет!

ПЯТЬ МИНУТ

Когда Вождя соратники внесли
В гранитный Мавзолей для погребенья,
Народ во всех краях родной земли
На пять минут остановил движенье.

За пять минут
В душе у нас встают
Великие событья этой жизни.
Гудков и залпов траурный салют,
Как ураган, несется по Отчизне...

Суда морские, поезда в пути.
Машины в поле и цеха заводов
Благоговейно говорят «Прости!»
Вождю, отцу, учителю народов.

И Армия, которую он вел
Путем побед от Волги до Берлина,
И дети созданных его заботой школ
Слились в одном порыве воедино.

И эта перекличка всей страны -
Реки и моря, города и поля -
Нам говорит без слов, как мы сильны
Единством чувства, помыслов и воли!

Бессмертие вождя

Огромное горе постигло советский народ:
Закрыл свои очи учитель наш, вождь и отец.
Ведь мы его партия! В каждом из нас он живет,
Живет в наших думах, в делах и в биеньи сердец!

Ведь так же, как Ленин, ты через века прозревал.
Грядущего мира ты явственно видел черты.
Ты вел нас в грядущее. Каждое утро вставал
Как будто бы солнце над нашею Родиной ты.

О вождь наш великий, бессмертное имя твое
В любом золотом кирпиче наших строек звенит.
Ты силу нам дал, и от нас не отнимут ее.
Твое вдохновение, Сталин, во всех нас горит!

В тебе воплощение Ленина видел народ,
И прав был народ, ибо Ленина мудрый завет
Ты выполнил доблестно! Ленин в веках не умрет.
Бессмертен и ты. Мир не верит, что Сталина нет!

Ты жив! И под знаменем партии нашей идут
Те новые люди, что строят теперь коммунизм.
Посмотришь им в сердце и видишь: в их сердце живут
Сам Ленин, сам Сталин, их дело, их вечная жизнь!

Гафур Гулям . Перевел с узбекского Леонид Мартынов.
13 марта 1953 года, "Правда", СССР*

СТАЛИНУ

Обливается сердце кровью...
Наш родимый, наш дорогой!
Обхватив твое изголовье,
плачет Родина над тобой.

Плачет Родина, не стирая
слез, струящихся по лицу,
всею жизнью своей присягая
Полководцу,
Вождю,
Отцу.

Все, что начали мы с тобою, -
завершим, как задумал ты:
да заблещет Земля красою,
воплощением твоей мечты!

Ты хотел, чтобы с каждым вздохом
только радость вдыхал человек...
Да мужает твоя эпоха,
простираясь из века в век!

Наш родимый, ты с нами, с нами.
В каждом сердце живешь, дыша.
Светоносное наше знамя,
наша слава, наша душа.

СОЛДАТСКОЕ ПРОЩАНИЕ

Кто б снял с души тяжелый груз утраты?
Кто б стихнуть острой боли приказал?..
Мои герои, старые солдаты,
Идут, идут в Колонный зал.

Я видел их на Волге и на Висле.
В их ратной славе, в воинском труде,
Я в их сердцах читал святые мысли
О Родине, о Мире, о Вожде.

Для них вся жизнь вмещалась в слово - СТАЛИН.
Для них законом был его приказ.
Идут солдаты...
В дымке слез печален
Взгляд этих скорбью углубленных глаз.

Идут солдаты...
Реквиемом льется
Печаль победу воспевавших труб.
И песня об отце и полководце
Не оборвет молчанье сжатых губ.

Поблеклые петлицы на шинели.
В медалях грудь и в седине виски.
Он видел смерть. Он слышал свист шрапнели.
- За Сталина! - крича, ходил в штыки.

Лицо солдата сумрачно-сурово.
В глазах солдата прежний блеск стальной.
А с губ, как шелест, вдруг слетает слово;
- Зачем же ты ушел от нас, родной?..

Родной! Любимый! Мы в войну к потерям
Привыкли. Но в жестокий этот час
Мы, воины твои, глазам не верим,
Не верим мы, что ты покинул нас.

Не верим мы, что ты не встанешь больше...
Встань! Подари нам свой орлиный взгляд.
Вот - перед гробом плачет маршал Польши,
Твой никогда не плакавший солдат.

Вот часовой, в огне не закаленный,
Как младший сын в твое лицо взглянул.
Вот Василевский, Жуков и Буденный,
Скорбя, несут почетный караул.

Нам сердце жжет немая боль утраты.
Но, вспоминая прежние бои,
Мы присягаем вновь, твои солдаты,
Прославленные маршалы твои.

Мы присягаем нашей ратной славой,
Что, если вновь поход трубить трубе,
Мы все, как щит, поднимем над державой
Сталь верности, испытанной в борьбе.

Мы в мужество стальное переплавим
Печаль неизмеримую свою.
Трудом украсим,
подвигом прославим
Ту землю, что хранит любовь твою.

Флаг над Кремлем твоим струится ало.
Идут солдаты...
Поступь их четка.
Товарищ Сталин!
Горе нас не смяло.
Мы с партией твоей!
С твоим ЦК!

Исполним сталинский завет

Мы знаем - к человеку непреложно
Приходит смерть, когда настанет час.
И все ж представать было невозможно.
Что Сталина не будет среди нас.

И горько нам, и нет нигде предела,
Нет скорби человеческой конца.
Что умер он, - земля осиротела, -
Народ лишился друга и отца.

Все, что в народе счастьем называлось.
Его руками было нам дано.
И сколько б слез о нем ни проливалось,
Его нельзя оплакать все равно.

И пусть рыданий мы сдержать не в силе,
В гробу Вождя увидев своего, -
Но если бы мы руки опустили.
То недостойны были бы его.

И пусть в печали нас нельзя утешить,
Но он, Учитель, нас учил всегда:
Не падать духом, голову не вешать.
Какая б ни нагрянула беда.

Нет, даже в скорби мы не безоружны -
Сыны народа, Сталина сыны
Мы твердо помним, что нам делать нужно,
Какой вершины мы достичь должны!

И мы клянемся партии сегодня,
Что в нашем сердце колебаний нет,
Что мы на труд готовы и на подвиг,
Что мы исполним Сталинский завет!

Товарищу Сталину

Когда б могли бы встать, товарищ Сталин,
За слезы вы не осудили б нас.
Ведь мы от слез сердцами тверже стали.
Мы и в беде не опустили глаз.

И всё, что вы, провидев, начертали,
Осуществим и в коммунизм войдем.
У гроба вашего, товарищ Сталин,
Мы вашим именем клянемся в том.

И будет вечно жить товарищ Сталин

Никто не в силах до конца поверить, -
Ведь так безмерно велика беда, -
Что тот, чью жизнь веками не измерить,
Не улыбнется больше никогда.

Товарищ Сталин! Горе сердцем встретив,
Словами чувств людских не передашь.
Единственный на всем бескрайном свете.
Как надо нам услышать голос Ваш!

И если бы исполнилось желанье:
Чтоб хоть на миг остались Вы в строю,
Любой из нас Вам отдал бы дыханье
И кровь свою. И жизнь свою.

Ушел отец, сердца наполнив болью,
Не скажет больше слова никому.
Но гений свой, свою стальную волю
Оставил он народу своему.

Мы шли за ним среди грозовых весен.
Он был без сна и отдыха в Кремле
С тех пор, как клятву Ленину принес он
И Лениным остался на земле.

Он нам открыл, он к нам приблизил дали.
И нет пути прекрасней и прямей.
И будет вечно жить товарищ Сталин
В делах его могучих сыновей.

ПОЛКОВОДЕЦ КОММУНИЗМА

Как поверить в страшных слов значенье?!
Горе в них, несчастье и беда.
Замерли в печали, в горестном волненье
Наши села, наши города.

Не стереть с лица слезы горючей.
Слова утешенья не найти...
Все б отдать, чтоб смерть была минучей.
Чтобы повернуть ее с пути!

Добрые, хорошие закрылись
Сталина родимого глаза..
Флаги низко, низко наклонились,
Взгляд закрыла горькая слеза!

Замерла страна на полуслове,
Только снег за окнами летит...
Вся страна, народ у изголовья
В карауле траурном стоит.

Вся страна - и взрослые, и дети,
Партия и юный комсомол.
Все, кого в грядущие столетья
Полководец Коммунизма вел!

Мы стоим - пусть слезы наши льются!
И сегодня как всегда сильны
Дети Партии,
солдаты революции,
Сталина великого сыны!

В трудный час, в суровую годину,
Помня мудрый сталинский завет -
Мы о стальной сплоченности едины,
И сплоченней нас на целом свете нет!

Спи, родной наш,
наш отец любимый, -
В сердце боль, как море, глубока!..
Мы в рядах стоим неколебимо -
Сталин с нами!
С нами - на века!

Сталин с нами

Мы навсегда запомним то число,
Тот скорбный день еще в начале года,
Тот тяжкий день в истории народа,
В который всех нас горе потрясло.

Нет! Мы еще не поняли всего,
Всем существом всего не осознали...
Жизнь отдавал за нас товарищ Сталин,
И вот сегодня с нами нет его...

Когда бы мы отдать ему могли
Свое биенье сердца и дыханье,
Мы, как один, к нему бы в Кремль пришли,
Преодолев любые расстоянья!

Всей тяжестью обрушилось на нас
Нежданное, негаданное горе -
Оно везде и всюду: в каждом взоре,
Во всех сердцах отражено сейчас.

Родная партия! Ряды свои сплотив,
Мы над Вождем склоняем наше знамя
И говорим: «Великий Сталин - с нами!»
И говорим: «Великий Сталин - жив!»

О СТАЛИНЕ

Когда свое он произносит слово,
Нам всякий раз сдается, что оно
И нашей мыслью было рождено
И вот уж было вылиться готово.

Нам в ту минуту как бы невдомек,
В невиннейшем из наших заблуждений,
Что только он, при нас живущий гений,
Открыть и молвить это слово мог.

Но заблужденье ль это в самом деле?
Ведь слово нашей правды без прикрас
Мы высказать поистине хотели.
Мы вместе с ним. А он - один из нас.

И в том твое доподлинное счастье,
Что, может, рядовой из рядовых,
Ты сталинскому гению причастен,
И ты в веках - живой среди живых.

Таких, как я, на свете большинство.
Что не встречались с ним в Кремлевском зале,
В глаза вблизи не видели его
И голоса в натуре не слыхали.

Но всем, наверно, так же, как и мне,
Он близок равной близостью душевной,
Как будто он с тобой наедине
Беседует о жизни ежедневно,
О будущем, о мире и войне...

И все тебе, как у родного, в нем
До мелочи привычно и знакомо.
И та беседа длится день за днем -
Он у тебя, ты у него, как дома.
Что б ни было, а вы всегда вдвоем.
И так любой иной из большинства
Себя в высоком видит том совете.
У нас у всех на то равны права, -
Он и живет для нас на этом свете.

Черты портрета дорогого,
Родные каждому из нас:
Лицо солдата пожилого
С улыбкой доброй строгих глаз.
Из тех солдат, что приходили
В огонь войны из запасных,
Что сыновей в бои водили
И в горький час теряли их.
И долгой службы отпечаток -
Морщинок памятная речь
Подстать усталости покатых,
Отцовских этих милых плеч.
Но те, смягченные печалью.
Глаза всегда освещены
И ближним днем и дальней далью,
Что лучше всех ему видны.

Глаза, опущенные к трубке.
Знакомой людям всей земли.
И эти занятые руки,
Что спичку с трубкою свели.
Они крепки и сухощавы,
И строгой жилки вьется нить.
В нелегкий век судьбу державы
И мира им пришлось вершить.

Усов нависнувшею тенью
Лицо внизу притемнено.
Какое слово на мгновенье
Под ней от нас утаено?
Совет? Наказ? Упрек тяжелый?
Неодобренья горький тон?
Иль с шуткой мудрой и веселой
Сейчас глаза поднимет он?

КАК ВЫ УЧИЛИ

Нет слов таких, чтоб ими передать
Всю нестерпимость боли и печали,
Нет слов таких, чтоб ими рассказать,
Как мы скорбим по Вас, товарищ Сталин!

Скорбит народ, что Вы ушли от нас,
Скорбит сама земля, от горя вся седая,
И все ж мы встретим этот тяжкий час,
Как Вы учили, - рук не покладая.

Что б нам ни выпало - в трудах или в боях -
По-сталински - делами, не словами,
Друзьям на гордость и врагам на страх
Докажем, как воспитаны мы Вами!

Лишь крепче на борьбу соединясь,
Работать будем, не щадя усилий
И ничего на свете не боясь,
Как Ленин нас учил, - как Вы учили.

Ни перед чем не склоним головы,
Недаром Вы к победам нас водили.
Бесстрашны будем, - как учили Вы,
Спокойны и тверды, - как Вы учили.

И наш железный Сталинский Цека,
Которому народ Вы поручили,
К победе коммунизма на века (Спецархив)
(Спецархив)
(Спецархив)
(Спецархив)
(Спецархив)