Эта любопытная и талантливая девочка родилась в 1899 году в многодетной семье евреев Хазиных, принявших христианство. Отец был поверенным, а мать работала врачом. Надя была младшенькой. Вначале ее семья жила в Саратове, а затем перебралась в Киев. Там и училась будущая Мандельштам. Надежда поступила в женскую гимназию с очень прогрессивной на то время системой образования. Не все предметы ей давались одинаково хорошо, но больше всего она любила историю. Родители тогда обладали средствами, для того чтобы ездить с дочерью путешествовать. Таким образом, Надя смогла посетить Швейцарию, Германию, Францию. Высшее образование она не завершила, хотя поступила на юрфак Киевского университета. Надежда увлеклась живописью, да к тому же грянули сложные годы революции.

Любовь на всю жизнь

Это время было самым романтическим в жизни девушки. Работая в Киеве в художественной мастерской, она встретила молодого поэта. Ей было девятнадцать лет, и она была сторонницей «любви на час», которая тогда была очень модной. Поэтому отношения между молодыми людьми завязались в первый же день. Но Осип настолько влюбился в некрасивую, но обаятельную художницу, что покорил ее сердце. Впоследствии она говорила, что он будто чувствовал, словно им недолго придется наслаждаться друг другом. Пара заключила брак, и теперь это была настоящая семья — Мандельштам Надежда и Осип. Муж ужасно ревновал молодую жену и не желал с ней расставаться. Сохранилось много писем Осипа к жене, которые подтверждают рассказы знакомых этой семьи о чувствах, которые были между супругами.

"Черные" годы

Но семейная жизнь складывалась не так радужно. Осип оказался влюбчивым и склонным к изменам, Надежда ревновала. Они жили в нищете и только в 1932 году получили двухкомнатную квартиру в Москве. А в 1934 году поэт Мандельштам был арестован за стихи, направленные против Сталина, и приговорен к трехлетней ссылке в город Чернынь (на Каме). Но поскольку гайки репрессий тогда еще только начали закручивать, Мандельштам Надежда получила разрешение сопровождать мужа. Затем, после хлопот влиятельных друзей, приговор Осипу смягчили, заменив его запретом проживать в крупных городах СССР, и супруги уехали в Воронеж. Но арест сломил поэта. Он стал подвержен депрессиям и истерии, пытался покончить с собой, начал страдать галлюцинациями. Супруги пробовали вернуться в Москву, но разрешения не получили. А в 1938 году Осип был арестован во второй раз и погиб в пересыльных лагерях при невыясненных обстоятельствах.

Страх и бегство

Мандельштам Надежда осталась одна. Еще не зная о смерти мужа, она писала ему письма в заключение, где пыталась объяснить, какими детскими играми сейчас видит она их прошлые ссоры и как она жалеет о тех временах. Тогда она считала свою жизнь несчастной, потому что не знала настоящего горя. У нее хранились рукописи мужа. Она боялась обысков и ареста, заучивала наизусть все, что он создал, как стихи, так и прозу. Поэтому Надежда Мандельштам часто меняла место жительства. В городе Калинине ее застало известие о начале войны, и она вместе с матерью эвакуировалась в Среднюю Азию.

С 1942 года она живет в Ташкенте, где экстерном заканчивает вуз и работает преподавательницей английского. После войны Надежда переезжает в Ульяновск, а затем — в Читу. В 1955 году она становится заведующей кафедрой английского языка в Чувашском пединституте, там же защищает кандидатскую диссертацию.

Последние годы жизни

В 1958 году Мандельштам Надежда Яковлевна выходит на пенсию и селится под Москвой, в местечке Таруса. Там жили многие бывшие политзаключенные, и место было очень популярным у диссидентов. Именно там Надежда пишет свои воспоминания, начинает впервые публиковаться под псевдонимом. Но пенсии не хватает ей на жизнь, и она снова устраивается на работу в Псковский пединститут. В 1965 году Надежда Мандельштам наконец-то получает однокомнатную квартиру в Москве. Там она провела последние годы. В своей нищенской квартирке женщина умудрялась держать литературный салон, куда совершала паломничество не только российская, но и западная интеллигенция. Тогда же Надежда решается публиковать книгу своих воспоминаний на Западе — в Нью-Йорке и Париже. В 1979 году у нее начались проблемы с сердцем до такой степени серьезные, что ей был прописан строгий постельный режим. Близкие устроили подле ее посьели круглосуточное дежурство. 29 декабря 1980 года ее настигла смерть. Надежду отпели по православному обряду и похоронили 2 января следующего года на

Надежда Мандельштам: книги и реакция на них современников

Из творчества этой стойкой диссидентки наиболее известны ее «Воспоминания», которые были изданы в Нью-Йорке в 1970 году, а также дополнительная «Вторая книга» (Париж, 1972 г.). Именно она вызвала резкую реакцию некоторых друзей Надежды. Они сочли, что жена Осипа Мандельштама искажает факты и пытается в своих воспоминаниях сводить личные счеты. Перед самой смертью Надежды увидела свет и «Третья книга» (Париж, 1978 г.). На свои гонорары она угощала друзей и покупала им подарки. Кроме того, все архивы своего мужа, поэта Осипа Мандельштама, вдова передала Принстонскому университету в Соединенных Штатах. Она не дожила до реабилитации великого поэта и говорила близким перед смертью, что он ждет ее. Такая она была, Надежда этой смелой женщины говорит нам о том, что даже в "черные" годы можно оставаться настоящим, порядочным человеком.

Надежда Яковлевна Мандельштам (девичья фамилия - Хазина , 30 октября 1899, Саратов - 29 декабря 1980, Москва) - русская писательница, мемуарист, лингвист, преподаватель, жена Осипа Мандельштама.

Биография

Надежда Яковлевна Мандельштам (урождённая Хазина) родилась 30 октября 1899 года в Саратове в состоятельной еврейской семье. Её отец, Яков Аркадьевич Хазин (? - 8 февраля 1930), сын ямпольского купца Хаима-Арона Хазина, выпускник Санкт-Петербургского университета по юридическому и математическому факультетам, был присяжным поверенным. Поскольку кандидат юридических и математических наук Я. А. Хазин принял православие, а его невеста Ревекка Яковлевна Рахлина (в быту Вера Яковлевна, 1863 - 17 сентября 1943, Ташкент) была записана по иудейскому вероисповеданию, их гражданский брак был заключён во Франции. В 1897 году был крещён их пятилетний сын Александр (31 декабря 1892, Умань - 1920). Родители покинули Умань не ранее середины 1897 года и поселились в Саратове, где отец получил место присяжного поверенного округа Саратовской судебной палаты. Надежда была младшим ребёнком в многодетной семье. Кроме неё и их старшего сына Александра, в семье Хазиных росли сын Евгений (1893-1974) и старшая дочь Анна (1888-1938). Мать окончила Высшие женские медицинские курсы при Медико-хирургической академии в 1886 году со специализацией в гинекологии и работала врачом.

В 1902 году семья переехала в Киев, где 20 августа того же года отец был записан присяжным поверенным округа Киевской судебной палаты. Там, 14 августа 1909 года, Н. Я. Мандельштам поступила в частную женскую гимназию Аделаиды Жекулиной на Большой Подвальной, дом 36. Скорее всего, гимназия была выбрана родителями как наиболее близкое учебное заведение к месту проживания семьи (улица Рейтарская, дом 25). Особенностью гимназии Жекулиной было обучение девочек по программе мужских гимназий. Успешно сдав вступительные испытания, Надежда, тем не менее, училась средне. Она имела оценку «отлично» по истории, «хорошо» - по физике и географии и «удовлетворительно» по иностранным языкам (латинский, немецкий, французский, английский). Кроме того, в детстве Надежда несколько раз посещала вместе с родителями страны Западной Европы - Германию, Францию и Швейцарию. После окончания гимназии Надежда поступила на юридический факультет университета Святого Владимира в Киеве, однако учёбу бросила. В годы революции училась в мастерской известной художницы А. А. Экстер.

1 мая 1919 года в киевском кафе «Х. Л. А.М» Н. Я. знакомится с О. Э. Мандельштамом. Начало романа известного поэта с молодой художницей зафиксировал в своём дневнике литературовед А. И. Дейч:

«Товарищ чёрных дней»

16 мая 1934 года Осип Мандельштам был арестован за написание и чтение стихов и помещён во внутреннюю тюрьму здания ОГПУ на Лубянской площади. 26 мая 1934 года, на Особом совещании при Коллегии ОГПУ Осип Мандельштам был приговорён к высылке на три года в Чердынь. Надежда Яковлевна была вызвана на совместный с мужем допрос, на котором ей было предложено сопровождать мужа в ссылку. Вскоре после прибытия в Чердынь, первоначальное решение было пересмотрено. Ещё 3 июня она сообщила родственникам поэта, что Мандельштам в Чердыни «психически болен, бредит». 5 июня 1934 г. Н. И. Бухарин пишет письмо И. В. Сталину, где сообщает о тяжёлом положении поэта. В итоге 10 июня 1934 г. дело было пересмотрено и вместо ссылки Осипу Мандельштаму разрешили проживание в любом выбранном им городе СССР, кроме 12 крупных городов (в список запрещённых входили Москва, Ленинград, Киев и др.). Следователь, вызвавший супругов, чтобы сообщить им эту новость, потребовал, чтобы они выбрали город при нём, не раздумывая. Вспомнив, что в Воронеже живёт их знакомый, они решили уехать туда. В Воронеже они познакомились с поэтом С. Б. Рудаковым и преподавателем Воронежского авиатехникума Н. Е. Штемпель. С последней Н. Я. Мандельштам поддерживала дружеские отношения на протяжении всей жизни. Все эти и последующие за ними события подробно описаны в книге Надежды Яковлевны «Воспоминания».

Жизнь и судьба Осипа Мандельштама в письмах и воспоминаниях его жены Надежды Яковлевны

«Я рожден в ночь с второго на третье января в девяносто одном ненадежном году» — выкрикнул поэт под конец жизни.
Следующий, еще более ненадежный век превратит 3 января 1891 года в 15 января — когда мы и отмечаем день рождения великого поэта. И по этому случаю хотим напомнить еще раз о книге Надежды Яковлевны Мандельштам, жены поэта, которой, по словам Бродского, «удалось, казалось бы, невозможное — переупрямить время, переломить страшный ход событий и сохранить, спасти архив поэта»

Текст: Наталья Соколова/РГ
Обложка и фрагмент книги предоставлены издательством

«Посмотрим, кто кого переупрямит…»: Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах. — М.: «АСТ», «Редакция Елены Шубиной», 2015.

Этот уникальный сборник был презентован на прошедшей в Москве в ноябре прошлого года ярмарке интеллектуальной литературы Non/fiction и посвящен вдове поэта Осипа Мандельштама. Без этого семисотстраничного труда было бы трудно говорить о сталинском времени, о России XX века.

Надежда Яковлевна Мандельштам - плоть от плоти и дух от духа Осипа Эмильевича Мандельштама, их судьбы сплетены в одну общую. Близкую подругу Анны Ахматовой, Надежду Яковлевну ждала непростая судьба: арест мужа, ссылка, его смерть в лагере, бездомность, война, кочевье. «Десятилетиями эта женщина находилась в бегах, петляя по захолустным городишкам Великой империи, устраиваясь на новом месте лишь для того, чтобы сняться при первом же сигнале опасности, — писал о ней Иосиф Бродский. — Статус несуществующей личности постепенно стал ее второй натурой. Она была небольшого роста, худая. С годами она усыхала и съеживалась больше и больше, словно в попытке превратить себя в нечто невесомое, что можно быстренько сложить и сунуть в карман, на случай бегства. Также не имела она никакого имущества. В годы ее наивысшего благополучия, в конце 60-х - начале 70-х, в ее однокомнатной квартире, на окраине Москвы, самым дорогостоящим предметом были часы с кукушкой на кухонной стене. Вора бы здесь постигло разочарование, как, впрочем, и тех, кто мог явиться с ордером на обыск». И, несмотря на это, она не утратила способности радоваться жизни и ничего не бояться. Ей удалось, казалось бы, невозможное — переупрямить время, переломить страшный ход событий и сохранить, спасти архив поэта, донести его стихи до сегодняшних читателей. Она запоминала стихи Мандельштама наизусть, во всех вариантах, со всеми исправлениями вопреки попыткам тех, кто хотел стереть память о Мандельштаме. В книгу вошла переписка Надежды Яковлевны, воспоминания о ней, архивные находки.

Открывают сборник стихи Осипа Мандельштама, посвященные или обращенные к Надежде. Второй раздел - письма уже Надежды Мандельштам, обращенные к Осипу.

В третий вошли тексты самой Надежды Мандельштам (ее письма и аудиоинтервью) и текстов о ней самой (воспоминания, письма, документы). В особый подраздел вынесен 1980 год - последний год жизни Н. Я., вобравший в себя ее смерть, а с захватом 2 января 1981 года - и похороны.

Четвертый раздел книги - «Надежда Мандельштам: попытки осмысления» - короткие эссе Д. Быкова, М. Чудаковой и А. Битова и статья Д. Нечипорука.

Мы приводим отрывок из книги «Посмотрим, кто кого переупрямит… »

Надежда Хазина (Мандельштам) - Осипу Мандельштаму: письма

<17/30 сентября 1919 г.>
Милый братик!
От вас ни единого слова уже 3 недели. <…> Не знаю, что с собой <…>.
Здесь есть журнал, редактор Мизинов, он просит Ваши стихи и разрешение напечатать Ваше имя в списках сотрудников.
Если вы согласны дать, можете телеграфировать мне заглавия стихов, я их дам, а деньги привезу или перешлю Вам.
<…> Знать, но ничего не писать - глупо.
Я ужасно волнуюсь, что что-нибудь случилось, бегаю целые дни за пропуском и ищу вагон, но не знаю, выезжать или нет. На днях пропустила отличную оказию. В смысле
денег я улажу дома - сегодня мои имянины, и я получу пару колец, которые продам, будет на дорогу и на месяц - 2 жизни.
Пожалуйста, дайте, наконец, знать ясно, ведь неприятно. Надя Х.
Подробности Вам расскажет Паня .
О Гришеньке тоже.
Жду телеграмму.

1 Пастухов Павел Георгиевич (1889–1960) - художник; с ним, вероятно, и было передано это письмо.
2 Предположительно Григорий Семенович Рабинович, петроградский знакомый О. М., упоминаемый им в очерке «Киев» как «Гришенька Рабинович, бильярдный мазчик из петербургского кафе Рейтера, которому довелось на мгновение стать начальником уголовного розыска и милиции» (см. о нем статью: О. Лекманов. «Страховой старичок» Гешка Рабинович: Об одном финском следе в «Египетской марке» Мандельштама // Russian Literature. 2012. Vol. LXXI. Iss. II. P. 217–220).

13/26 октября 1919 г.
Милый дружок!
Получила 13 октября телеграмму, отправленную 18 сентября. Здесь холодно и очень беспокойно. Страшно волнуюсь, как вы проедете. Здесь ходят всякие страшные
слухи о дороге, я очень трушу и волнуюсь. Посылаю вам письмо с Исааком . Вы его встретите в Харькове, он вам всё расскажет о том, как мы живем в Киеве. Очень прошу, перед отъездом дайте мне телеграмму, постарайтесь передать письмо. Сейчас дорог каждый день, если решили приехать, приезжайте скорее.
Очень скучаю, здесь страшно скверное настроение и вообще мрак.
Привет А. Э. , почему вы о нем ничего не пишете?
Надя.

1 Рабинович Исаак Моисеевич (1894–1961) - киевский театральный художник.
2 Мандельштам Александр Эмильевич (1892–1942), средний брат О. М., сопровождавший его в поездке на Украину и в Крым.

19 ноября 1931 г., Москва
Нянечка моя родная!
Я так и знала, что ты захворал, и всё беспокоилась, что тебя нет. Голуба моя, что с тобой? Как сердце? Смотри не расхворайся, а главное, не выйди слишком рано и ничего от меня не скрывай. Очень мне грустно, что ты больной.
Очень прошу, если к 4 часам поднимется t°, вызови врача. Не запускай. Есть ли деньги? Ко мне даже, если t° упадет - не приезжай - не пущу. Отлежись дома. Позвони (45–20)
Коротковой - расскажи про квартиру. Женя тебе расскажет о враче - все анализы дали благоприятный результат - о туберкулезе нет и речи.
Целую тебя.
Нелюша.
Надя.
Целую маму.

не позднее 27 декабря 1935 г.
<…>
У него свой подход, и он от него в переводе отказаться не может. И переводами он зарабатывать не может. Зарабатывать он может только своим литературным трудом: печатайте стихи, а не критикуйте переводы. Вообще переводчика Мандельштама; нет, а есть писатель М<андельштам>. У него шершавый Мопассан? Нет легкости и гладкости. Факт, что нет. М<андельштам> сам не легкий и не гладкий. В чужих шкурах ходить не умеет. Вот я - я переводчица - я умею. Попробуйте только охаять рассказы. А переводческую склоку заводить глупо и мелко.
Гораздо лучше признать, что ты плохой переводчик. Мне все предлагают то фунт Малларме, то кило Бодлера. Тут же у Луппола в кабинете предлагают. Я говорю: что вы!
Мандельштам абсолютно не умеет переводить стихов. Он 3 сонета Петрарки делал 2 месяца - подзаработал бы по 30 р. 50 к. в месяц. И вы бы забраковали за неточность. Где ему! Он даже Мопассана перевести не сумел. Вы лучше к Колычеву обратитесь или к Бродскому . Вот стихи его я в “Красную новь” передала, а переводы - это слишком сложно.
Ей-богу, сильнее, чем отстаивать роскошный перевод, требовать справедливости и признания и т<ому> п<одобные> глупости. Они поневоле признают переводчиком меня, а о тебе - должен быть поднят вопрос о твоем печатании во всей глубине. Во всяком случае - никакой псевдо-литературы. Сейчас все вопросы подняты и поставлены с достаточной точностью и остротой.
Так или иначе, получим ответ. Считай, что Старый Крым реален - отличное лето. А там видно будет.
Я, в общем, сейчас собой довольна - сделала и делаю всё, что можно. А дальше - только покориться неизбежности… И жить вместе в Крыму, никуда не ездить, ничего не просить, ничего не делать. Это мое, и я думаю, твое решение. Вопрос в деньгах, но и он уладится.
Может, придется жить на случайные присылы. Тоже лучше, чем мотаться. Правда? Никогда я еще так остро не понимала, что нельзя действовать, шуметь и вертеть хвостом.
<…>

1 Речь идет о И. К. Лупполе.
2 Колычев (Сиркес) Осип (Иосиф) Яковлевич (1904–1973) и Бродский Давид Григорьевич (1895–1966) - поэты-переводчики.

2 января 1936 г.
<…>
Такой богатой, мирной, спокойной и веселой Москвы я еще никогда не видела. Даже меня она заражает спокойствием. <…> Вчера видела Всеволода . Соня мне звонила 10 раз, пока я собралась зайти (вполне сознательно) .
Большое впечатление от стихов. Особенно: чернозем, день стоял о пяти головах и венок . Цитируют.
Вернее, он цитирует. Спрашивает, куда я сдала стихи. Расспрашивает. Волнуется, читая заявление.
Он сейчас сильно у дел. Один из заправил. Я ничего его не просила. Наоборот, говорила, что хлопоты - нелепая и ненужная вещь. Он сам взялся выяснить, что могут сделать для тебя, вернее с тобой. Это очень показательно.
Сонька очень мила.
Радуюсь, что не вижу Пастернака.
Вчера в Известиях были его стихи. Чуть ли не после 5 лет молчания. Может, он тоже взыграет, как ты после своей пятил<етки> молчания? Только непохоже.
<…>

1 Вишневский Всеволод Витальевич (1900–1951) - драматург.
2 Вишневецкая Софья Касьяновна (1899–1963) - художница, киевлянка, подруга Н. Я. по учебе у А. А. Экстер, первая жена Е. Я. Хазина, брата Н. Я., потом - жена Вишневского.
3 Стихотворение О. М. «Не мучнистой бабочкою белой…».

22 октября 1938 г.
Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.
Осюша - наша детская с тобой жизнь - какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?
Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем?
И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было еще холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды - это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.
Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка - тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь…
Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и всё безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье - и как мы всегда знали, что именно это счастье.
Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному - одной. Для нас ли неразлучных - эта участь?
Мы ли - щенята, дети, - ты ли - ангел - ее заслужил?
И дальше идет всё. Я не знаю ничего. Но я знаю всё, и каждый день твой и час, как в бреду, - мне очевиден и ясен.
Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я всё спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.
Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести всё это добро, потому что не знаю, где ты.
Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я - дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, - я плачу, я плачу, я плачу.
Это я - Надя. Где ты? Прощай. Надя

Надежда Мандельштам и о Надежде Мандельштам: Письма. Воспоминания. Очерки. Материалы к биографии

Павел Нерлер. Надежда Яковлевна Мандельштам в Струнине и Шортанды

1
С первой же киевской встречи в 19-м году 1 мая стало для Осипа Мандельштама и Надежды Хазиной сакральной датой. Они вспоминали ее и в 38-м, в 19-ю годовщину киевской “помолвки”, в снежной западне Саматихи. «Ночью в часы любви я ловила себя на мысли — а вдруг сейчас войдут и прервут? Так и случилось первого мая 1938 года, оставив после себя своеобразный след - смесь двух воспоминаний».
Под самое утро 2 мая постучали энкавэдэшники и разлучили их уже навсегда. “Мы не успели ничего сказать друг другу - нас оборвали на полуслове и нам не дали проститься”. Так торопили и так спешили, что увезли Осипа Эмильевича даже без пиджака!
Сопровождать мужа хотя бы до Москвы жене на этот раз не разрешили: срок действия сталинского “чуда” 1934 года уже истек.
Только 6 или 7 мая Надежда Яковлевна сумела выбраться из Саматихи. И, по-видимому, сразу же после этого выехала в Калинин, где начиная с 17 ноября 1937-го по 10 марта 1938 года в пятистенной избе на 3-й Никитинской ул., 43, в доме рабочего-металлурга Павла Федоровича Травникова и его жены Татьяны Васильевны, они с Осипом снимали комнату.
В Калинине она забрала корзинку с рукописями: примерно половина архива Мандельштама, вторая половина была в Ленинграде у С. Б. Рудакова. Н. Я. понимала, что такой же “налет” неизбежно предпримут и органы, но сумела опередить и без того перегруженный аппарат НКВД. Два сотрудника областного управления НКВД - Недобожин-Жаров и Пук - также побывали у Травниковых, но только 28 мая 1938 года и без особого результата.
Из Калинина - через Москву и Саматиху - начинался уже крестный путь Осипа Мандельштама навстречу гибели у Тихого океана.
Ее собственный “крутой маршрут” после ареста и смерти мужа прошел через несколько промежуточных станций: Струнино - Шортанды - снова Калинин - Муйнак - Ташкент - Ульяновск - Чита - Чебоксары - Таруса - Псков.
Первые две из них (между ними были еще Москва и Ленинград) вобрали в себя те самые восемь месяцев 1938 года, что отделяли арест Мандельштама от его смерти.
Всмотримся попристальнее в эти восемь месяцев.

2
Всё это время Н. Я. прожила на положении “стопятницы” .
Самой первой и долгой станцией оказалось Струнино. Кто-то посоветовал ей попытать счастья устроиться по Ярославской дороге - той самой, по которой ежедневно шли на восток эшелоны с осужденными: тайная надежда встретиться с мужем хотя бы взглядами через зарешеченное окно тоже присутствовала в этом выборе.
Она начала с Ростова Великого: «…в первый же день я встретила там Эфроса . Он побледнел, узнав про арест О. М., - ему только что пришлось отсидеть много месяцев во внутренней тюрьме. Он был едва ли не единственным человеком, который отделался при Ежове простой высылкой. О. М., услыхав за несколько недель до своего ареста, что Эфрос вышел и поселился в Ростове, ахнул и сказал: «Это Эфрос великий, а не Ростов…» И я поверила мудрости великого Эфроса, когда он посоветовал мне не селиться в Ростове: «Уезжайте, нас здесь слишком много…»
Но неудача обернулась удачей: “В поезде, на обратном пути, я разговорилась с пожилой женщиной: ищу, мол, комнату, в Ростове не нашла… Она посоветовала выйти в Струнине и дала адрес хороших людей: сам не пьет и матом не ругается… И тут же прибавила: «А у нее мать сидела - она тебя пожалеет…» Поезда были добрее людей Москвы, и в них всегда догадывались, что я за птица, хотя была весна и кожух я успела продать. <…> …Я сошла в Струнине и отправилась к хорошим людям. С ними у меня быстро наладились дружеские отношения, и я рассказала им, почему мне понадобилась «дача» в стоверстной зоне. Впрочем, это они и так поняли.
А снимала я у них крылечко, через которое никто не ходил. Когда начались холода, они силком перетащили меня в свою комнату, загородив мне угол шкафами и простынями: «Чтобы вроде своей комнатки было, а то в общей ты не привыкла…»
Когда-то Иван Грозный охотился в этих диких местах и “приструнивал” из мушкета дикого зверя. Но и в 1938 году Струнино Владимирской области - маленький рабочий поселок, ставший в том же году даже городом, - на самом деле решительно ничем не отличался от деревни. Особенно летом, когда у хозяев и корова на выпасе, и огород, а в речке Пичкуре рыба, которую можно ловить хоть корзиной, а в лесу малина, которую можно набирать “профессионально” - двух-трехлитровыми банками.
Впрочем, шальная рыба и сезонная ягода не лучшая основа рациона. «Хозяева заметили, что мне нечего есть, и делились со мной своей тюрей и мурцовкой. Редьку там называли “сталинским салом”. Хозяйка наливала мне парного молока и говорила: “Ешь, не то совсем ослабеешь”. <…> А я носила им из лесу малину и другие ягоды».

1 «Стопятницы», «стоверстницы» - те, кому было запрещено проживать в Москве и не ближе, чем в 100 км от нее.
2 Абрам Маркович Эфрос (1888–1954) был арестован в конце августа 1937 г. и в начале 1938 г. выслан на трехлетний срок в Ростов Великий. Судя по воспоминаниям Н. Д. Эфрос, его вдовы, режим пребывания был достаточно мягким.

Надежда Яковлевна Мандельштам

Воспоминания

Бабье лицо уставилось в стекло окна, и по стеклу поползла жидкость слез, будто баба их держала все время наготове.

Только то крепко, подо что кровь протечет. Только забыли, негодяи, что крепко-то оказывается не у тех, которые кровь прольют, а у тех, чью кровь прольют. Вот он - закон крови на земле.

ПлатоновДостоевский. Из записных книжек

Майская ночь

Дав пощечину Алексею Толстому , О. М. немедленно вернулся в Москву и оттуда каждый день звонил по телефону Анне Андреевне и умолял ее приехать. Она медлила, он сердился. Уже собравшись и купив билет, она задумалась, стоя у окна. «Молитесь, чтобы вас миновала эта чаша?» - спросил Пунин, умный, желчный и блестящий человек. Это он, прогуливаясь с Анной Андреевной по Третьяковке, вдруг сказал: «А теперь пойдем посмотреть, как вас повезут на казнь». Так появились стихи : «А после на дровнях, в сумерки, В навозном снегу тонуть. Какой сумасшедший Суриков Мой последний напишет путь?» Но этого путешествия ей совершить не пришлось: «Вас придерживают под самый конец», - говорил Николай Николаевич Пунин, и лицо его передергивалось тиком. Но под конец ее забыли и не взяли, зато всю жизнь она провожала друзей в их последний путь, в том числе и Лунина.

На вокзал встречать Анну Андреевну поехал Лева - он в те дни гостил у нас. Мы напрасно передоверили ему это несложное дело - он, конечно, умудрился пропустить мать, и она огорчилась: все шло не так, как обычно. В тот год Анна Андреевна часто к нам ездила и еще на вокзале привыкла слышать первые мандельштамовские шутки. Ей запомнилось сердитое «Вы ездите со скоростью Анны Карениной», когда однажды опоздал поезд и - «Что вы таким водолазом вырядились?» - в Ленинграде шли дожди, и она приехала в ботиках и резиновом плаще с капюшоном, а в Москве солнце пекло во всю силу. Встречаясь, они становились веселыми и беззаботными, как мальчишка и девчонка, встретившиеся в Цехе поэтов. «Цыц, - кричала я. - Не могу жить с попугаями!» Но в мае 1934 года они не успели развеселиться.

День тянулся мучительно долго. Вечером явился переводчик Бродский и засел так прочно, что его нельзя было сдвинуть с места. В доме хоть шаром покати - никакой еды. О. М. отправился к соседям раздобыть что-нибудь на ужин Анне Андреевне… Бродский устремился за ним, а мы-то надеялись, что, оставшись без хозяина, он увянет и уйдет. Вскоре О. М. вернулся с добычей - одно яйцо, но от Бродского не избавился. Снова засев в кресло, Бродский продолжал перечислять любимые стихи своих любимых поэтов - Случевского и Полонского, а знал он поэзию и нашу, и французскую до последней ниточки. Так он сидел, цитировал и вспоминал, а мы поняли причину этой назойливости лишь после полуночи.

Приезжая, Анна Андреевна останавливалась у нас в маленькой кухоньке - газа еще не провели, и я готовила нечто вроде обеда в коридоре на керосинке, а бездействующая газовая плита из уважения к гостье покрывалась клеенкой и маскировалась под стол. Кухню прозвали капищем. "Что вы валяетесь, как идолище, в своем капище? - спросил раз Нарбут, заглянув на кухню к Анне Андреевне. - Пошли бы лучше на какое-нибудь заседание посидели… " Так кухня стала капищем, и мы сидели там вдвоем, предоставив О. М. на растерзание стихолюбивому Бродскому, когда внезапно около часа ночи раздался отчетливый, невыносимо выразительный стук. «Это за Осей», - сказала я и пошла открывать.

За дверью стояли мужчины - мне показалось, что их много, - все в штатских пальто. На какую-то ничтожную долю секунды вспыхнула надежда, что это еще не то: глаз не заметил форменной одежды, скрытой под коверкотовыми пальто. В сущности, эти коверкотовые пальто тоже служили формой, только маскировочной, как некогда гороховые, но я этого еще не знала.

Надежда тотчас рассеялась, как только незваные гости переступили порог.

Я по привычке ждала «Здравствуйте!», или «Это квартира Мандельштама?», или «Дома?», или, наконец, «Примите телеграмму»… Ведь посетитель обычно переговаривается через порог с тем, кто открыл дверь, и ждет, чтобы открывший посторонился и пропустил его в дом. Но ночные посетители нашей эпохи не придерживались этого церемониала, как, вероятно, любые агенты тайной полиции во всем мире и во все времена. Не спросив ни о чем, ничего не дожидаясь, не задержавшись на пороге ни единого мига, они с неслыханной ловкостью и быстротой проникли, отстранив, но не толкнув меня, в переднюю, и квартира сразу наполнилась людьми. Уже проверяли документы и привычным, точным и хорошо разработанным движением гладили нас по бедрам, прощупывая карманы, чтобы проверить, не припрятано ли оружие.

Из большой комнаты вышел О. М. «Вы за мной?» - спросил он. Невысокий агент, почти улыбнувшись, посмотрел на него: «Ваши документы». О. М. вынул из кармана паспорт.

Проверив, чекист предъявил ему ордер. О. М. прочел и кивнул.

На их языке это называлось «ночная операция». Как я потом узнала, все они твердо верили, что в любую ночь и в любом из наших домов они могут встретиться с сопротивлением. В их среде для поддержания духа муссировались романтические легенды о ночных опасностях. Я сама слышала рассказ о том, как Бабель, отстреливаясь, опасно ранил одного из «наших», как выразилась повествовательница, дочь крупного чекиста, выдвинувшегося в 37 году. Для нее эти легенды были связаны с беспокойством за ушедшего на «ночную работу» отца, добряка и баловника, который так любил детей и животных, что дома всегда держал на коленях кошку, а дочурку учил никогда не признаваться в своей вине и на все упрямо отвечать «нет». Этот уютный человек с кошкой не мог простить подследственным, что они почему-то признавались во всех возводимых на них обвинениях. «Зачем они это делали? - повторяла дочь за отцом. - Ведь этим они подводили и себя, и нас!»… А «мы» означало тех, кто по ночам приходил с ордерами, допрашивал и выносил приговоры, передавая в часы досуга своим друзьям увлекательные рассказы о ночных опасностях. А мне чекистские легенды о ночных страстях напоминают о крошечной дырочке в черепе осторожного, умного, высоколобого Бабеля, который в жизни, вероятно, не держал в руках пистолета.

В наши притихшие, нищие дома они входили, как в разбойничьи притоны, как в хазу, как в тайные лаборатории, где карбонарии в масках изготовляют динамит и собираются оказать вооруженное сопротивление. К нам они вошли в ночь с тринадцатого на четырнадцатое мая 1934 года.

Проверив документы, предъявив ордер и убедившись, что сопротивления не будет, приступили к обыску. Бродский грузно опустился в кресло и застыл. Огромный, похожий на деревянную скульптуру какого-то чересчур дикого народа, он сидел и сопел, сопел и храпел, храпел и сидел. Вид у него был злой и обиженный. Я случайно к нему с чем-то обратилась, попросила, кажется, найти на полках книги, чтобы дать с собой О. М., но он отругнулся: «Пускай Мандельштам сам ищет», - и снова засопел. Под утро, когда мы уже свободно ходили по комнатам и усталые чекисты даже не скашивали нам вслед глаза, Бродский вдруг очнулся, поднял, как школьник, руку и попросил разрешения выйти в уборную. Чин, распоряжавшийся обыском, насмешливо на него поглядел: «Можете идти домой», - сказал он. «Что?» - удивленно переспросил Бродский. «Домой», - повторил чекист и отвернулся. Чины презирали своих штатских помощников, а Бродский был, вероятно, к нам подсажен, чтобы мы, услыхав стук, не успели уничтожить каких-нибудь рукописей.

Надежда Яковлевна Мандельштам

На стене комнаты Варлама Тихоновича, первой его комнаты, которую я увидела - маленькой, на первом этаже, - висели два портрета - Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны Мандельштам. В первом своем письме зимой 1966 года мне В.Т. писал: «Для всех я был предметом торга, спекуляции, и только для Н.Я. - глубокого сочувствия. Но и Н.Я…» (зачеркнуто).

Варлам Тихонович много рассказывал мне о воспоминаниях Н.Я., говоря, что это прекрасная русская проза, это глубокий и точный взгляд на время. Даже говорил, что Н.Я. не уступает в талантливости своему мужу. Надо ли говорить, что я заинтересовалась этой необыкновенной женщиной и попросила меня с ней познакомить. В.Т. обычно еженедельно бывал у Н.Я. Иногда с раздражением упоминал о «людях с кухни Н.Я.» (кухня, как я убедилась впоследствии, была гостиной Н.Я.).

Наконец в ноябре 1966 года я, по рекомендации В.Т., познакомилась с Н.Я. Сначала она мне показалась очень некрасивой, даже неприятной, но потом совершенно очаровала умением вести беседу, умом, тактом. Я не встречала более интересного собеседника. Видимо, с каждым она умела говорить на интересующие его темы. А со мной она говорила о детях («ведь я - педагог»), о литературных знакомых О.Э. и своих… Скоро В.Т., неудержимо расплываясь в улыбке, сообщил мне, что я Н.Я. очень понравилась. «И я, - вещал В.Т., - выразил свое глубокое удовлетворение». - «Можно бы обойтись и без этого», - сказала я к удивлению и растерянности В.Т.

С тех пор с Н.Я. мы более ограничивались кругом чисто профессиональных моих вопросов - судьбой архива О.Э., который был у Н.И. Харджиева, у Л.С. Финкельштейн.

Рассказывала Н.Я. и кое-что о себе и О.Э. Теперь, читая отрывки из первого варианта «Второй книги» («Литературная учеба», 1989, № 3), историю разрыва О.Э. с Ольгой Вексель, о сосисках Н.И. Харджиева, которыми кормил он Н.Я., и т. п., я понимаю, что эти отрывки она тогда как бы читала на слушателя. Думаю, что переделка «Второй книги» и уничтожение первого варианта тесно связаны с переоценкой личности Н.И. Харджиева прежде всего.

Мне она говорила: «Подумать только, эти сосиски я не могла забыть всю жизнь! Ну, я ему покажу! Он мне сказал - немного пожил бы Мандельштам, у него и другая жена была бы. Подумаешь - жена! А я у него один». Она была в бешенстве. Думается, была она и ревнива, и нетерпима. И, как и собиралась, переписала книгу совсем в другой тональности.

Н.Я. передала в ЦГАЛИ несколько автографов О.Э. («Египетская марка», «Домби и сын», «Теннис»), фотографии. Я ей скопировала то, что было у нас.

В мае 1967 года она настоятельно пригласила меня к участию в операции изъятия архива у Н. Харджиева, обещав все передать в ЦГАЛИ.

«Он может уничтожить рукописи!» Мы ждали во дворе, пока Н.Я. поднялась к Николаю Ивановичу, но наша помощь не понадобилась - он отдал папку с рукописями Надежде Яковлевне.

Однако свое обещание она не выполнила. И когда я через полгода крайне бережно напомнила о нем, Н. Я. сказала мне: «Какое юридическое право Вы имеете требовать у меня архив? Я отдам его туда, где занимаются Оськой».

Я ответила: «Это Ваше право, Н.Я., и, сохрани Бог, я ничего не требую, я просто спросила, помня Ваше обещание».

Это был наш последний разговор с Н.Я. Больше она не приглашала меня к себе, как прежде, своими маленькими записочками.

Вскоре В.Т. спросил меня (после визита к Н.Я), о6ещала ли передать Н.Я. архив к нам. Я ответила, что обещала. Видимо, Н.Я. говорила с Варламом Тихоновичем на эту тему и говорила с раздражением.

А некоторое время спустя В.Т. спросил меня, что я думаю о Н.Я. Я сказала, что она умна, на редкость умна, но ей немножко не хватает благородства. И В.Т. вдруг стремительно заходил по комнате:

Много, много благородства там не хватает. Я сказал ей, что не смогу больше у нее бывать.

Я пыталась его смягчить, убеждала, что ему нужен литературный круг, знакомства, общение, и круг Н.Я. - это интересные люди, это возможность говорить на темы, это…

Не нужен мне никто, кроме тебя, - резко ответил В.Т.

В.Т. никогда не действовал половинчато. Рвать - так сразу и навсегда. Так он поступил с Г.И. Гудзь, первой женой, с О.С. Неклюдовой, второй женой, с Б.Н. Лесняком, своим колымским другом, с другими людьми и с Н.Я. - так же.

Конечно, были и глубокие причины у него для охлаждения дружбы с Н.Я. Как-то еще в начале 1967 года обмолвился о своих визитах к Н.Я. «Это нужно для моей работы». Думаю, что «нужность для работы» была в 1968 году исчерпана. Да и «болельщицкие», как говорил В.Т., наклонности Н.Я. его раздражали, резкое размежевание - кто за нас, а кто за другую команду. Ему было тесно даже в команде умной, просвещенной, левой. Он не любил команд.

Надежда Мандельштам МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ - «Пора подумать, - не раз говорила я Мандельштаму, - кому это все достанется… Шурику?» - Он отвечал: «Люди сохранят… Кто сохранит, тому и достанется». - «А если не сохранят?» - «Если не сохранят, значит, это никому не нужно и ничего не